Неопочвенники, или Кукушата гнезда Кузнецова

Любая попытка анализа современного поэтического процесса сразу упирается в множественные «но». Во-первых, в силу крайней его нестабильности, десегментации, не просто текучести, а хождения волнами. Во-вторых, в силу субъективности как взгляда самого критика, так и видения авторами самих себя. Такая картина не может претендовать на научность из-за ее неотстоянности, поспешной записи по следам перемен, в то же время – это не может быть и безопорное рассуждение о миражах. Как же найти тот край поля, который уже поддается своего рода кодификации, о котором можно начать внятный разговор, не боясь назвать облако – яблоком? Мы решили, что наиболее удачным будет вступить в это пространство со стороны неопочвеннического религиозного направления в условно молодой поэзии. Потому что участники его как раз приблизились к условной дантовой середине, они сформировались и как личности, и как авторы. Кроме того, период их существования в литпространстве позволяет с уверенностью обозначить, что они есть. А значит, их бытие должно стать зримым и для неравнодушного читателя. Назовем же эти основные имена – Григорий Шувалов (1981 г.р.), Александр Дьячков[1] (1982 г.р.), Николай Дегтерев (1986 г.р.) и Александр Иванов (1986 г.р.).

Предвижу вопросы: почему учтен тот, а не этот, поиск религиозных мотивов или воспевания малой родины как критерий способен расширить список авторов до размера самой статьи, так справедлив ли, возможен ли в принципе подобный отбор? Отвечаю на это – мы решили сосредоточить внимание на поэтической группе «Разговор», в 2006 году сложившейся в стенах Литинститута в основном из участников последнего семинара поэта Юрия Кузнецова, заявивших о себе как о наследниках его поэтических принципов и критериев. Задекларировавших их, воплотивших в творчестве, закрепивших за собой и развивших в дальнейшем. Такое внятное явление позволяет уже сегодня, когда прошло более 15 лет с того далекого студенческого времени, рассуждать о вкладе этого объединения в современную поэзию и его влиянии на другие сегменты литературного поля.

Что же объединило четверых основных представителей направления, помимо институтских стен, возрастной категории, условно «простого провинциального происхождения» и дружеской общности? Разумеется, сходные взгляды: как, о чем, для кого и для чего нужно писать. Попробуем реконструировать этот разговор, обращенный и к нам.

Григорий Шувалов и поиск божественного начала

Выбирая между наиболее художественно ярким, наиболее лирически одаренным и наиболее характерными для группы поэтами, мы начнем с уроженца Шексны Григория Шувалова, известного своей визитной карточкой:

На бедность пиликает скрипка,
за совесть, обиду и страх.
Недетской выходит улыбка
на детских, поджатых губах.

Мотивчик тоски и неволи
запойный отец стережёт,
и тычется классика боли
в московский, глухой переход.

Да, в те далекие нулевые еще студент Шувалов запомнился миниатюрой социального толка. Впоследствии остросоциальное в его лирике будет заглушаться романтическим, философским и даже гражданским, влияние «дворовой» поэтики ослабнет, а ассоциации, связанные со свердловской поэтической школой, сменятся менее локальными. Как сказал в своих дневниках Сергей Есин, выпускавший поэта в мир: «Разговор о поэзии Шувалова – это попытка приобщиться к чему-то большему». Так и есть – «местный» фактор давно преодолен автором, и сегодня, рассуждая о его поэзии, мы чаще упоминаем Рубцова и Кузнецова, а не певца «Уралмаша» или Казинцева, ни в коем случае не в обиду последним. В формировании определенного современного направления в поэзии именно Григорий Шувалов выступает в двойственной роли и лирика, и идеолога.

В предисловии к сборнику «Разговор», выпущенному группой в 2009 году, его участники обозначают свои убеждения: поэзия должна быть настолько проста, чтобы ее понял «непрофессиональный» читатель; у нее в принципе должен быть народный читатель, не только высокоумный критик и рецензент; стихи должны идти к сердцу, к душе, а не рассуждать о недоступных материях. Следовательно, и тематический круг определен: экзистенциальное (не) одиночество, (малая) Родина, вера, нравственные ориентиры, красота Творения, судьба ближнего в трудных реалиях постсоветского пространства. Проще всего обозначить кредо «союза четырех»[2] популярным четверостишием Гамзатова: «Я счастлив: не безумен и не слеп, // Просить судьбу мне не о чем. И все же. // Пусть будет на земле дешевле хлеб, // А человеческая жизнь дороже». Но ныне речь не о наследовании советских – в лучшем их понимании – идеалов, а о попытке возродить христианские.

Сам Григорий позже добавил по поводу формальных критериев: «Изначально группа себя не позиционировала в качестве наследников Кузнецова, так как не все ее участники были его учениками. Скорее группа себя, наоборот, противопоставляла Кузнецову, так как общим магистральным направлением было исследование "внутреннего человека", поиск в нем божественного начала, а не, например, кузнецовские миф или символ. В плане формы негласно заявлялась верность традиции, работа с классической просодией, приверженность к точной рифме, правильным размерам, стремление к простоте».

Странно думать о том, что сегодня «манифест» поэтов – в общем, достаточно нейтральный, видится союзом кота и пса против повара. Консерватизм, народность, «душевность» (мы невольно вспоминаем известное лирическое изображение Б.Н. Ельцина в белой сорочке в обнимку с березкой: «Выбирай – сердцем») – словно бы противостоят идее элитарной поэзии, ритмически высвобожденной, книжной, европеизированной, требующей подготовки при чтении. Парадоксальным образом и «народность» здесь видится суженной, как заметил в одной из недавних статей Валерий Шубинский. Традицией, словно бы закрывающей глаза на опыт европейской и мировой поэзии в пользу «понятности, патриархальности». Таким образом, пропитанная мировой традицией лирика становится уже более «общедоступной» при выросшем в целом уровне образованности, в то время как «сознательно ориентированная на простого человека» – обретает специфику. Ирония прогресса! Но обратим внимание, что «Разговор» создавали отнюдь не умышленные деревенщики, Георгий Иванов и Осип Мандельштам повлияли на их жизненный путь ничуть не меньше, нежели на творчество других современников. Тем не менее, человек непосвященный легко может увидеть в манифесте прямой вызов, чуть ли не русопятство. Безусловно, это не так.    

 

Поэзия самого Григория, несмотря на то, что приверженными критиками она ценится как раз за ее «первичность», рост из жизни – в действительности искусная лирическая конструкция того же рода, что и одуванчик у забора. Конечно, нельзя запретить убежденному в своей правоте заблуждаться, особенно если это составляет радость его бытия.

Разминая ленивые ноги,

я гулял по Москве сколько смог

и сорвал у железной дороги

мать-и-мачехи жёлтый цветок.

 

Бесконечно судьбе благодарен

за простую земную красу,

я возьму этот жёлтый фонарик

и в общагу его отнесу.

 

И пускай он под вечер завянет,

как завяли другие цветы.

Не печалься, светлее не станет,

если будешь печалиться ты.

 

Александр Дьячков — главный наследник Кузнецова

Следующий представитель группы – поэт и исполнитель Александр Дьячков – давно перерос свое гнездо, да и с самого начала с трудом в нем умещался, будучи еще в годы учебы в Литинституте самостоятельным автором, которому явно мала метафорическая «шинель» ученичества. Есть афоризм, что личность поэта не должна быть ярче его творчества, как личность актера не должна превосходить его ролей. Здесь мы наблюдаем как раз подобную дихотомию. Последователь философии Льва Толстого в идейном смысле, как лирик Дьячков наследует изобилию бардовской, «дворовой», религиозной и классической (наш XIX век) традиций, однако в последние годы, по всему, склоняется к первой. Он наиболее ярко представляет духовно-нравственную опору группы, на разные лады осваивая традиционный русский образ кающегося грешника. В этом смысле он наследник Юрия Кузнецова номер один. Содержание поэзии Дьячкова по большому счету упирается в любимую некрасовскую формулу Ахматовой: «Роздал Влас свое имение, // Сам остался бос и гол, // И сбирать на построение // Храма божьего пошел». Должна сказать, что его поэзия при простоте, даже грубоватости, радикализме, относится к тем явлениям, которые, возможно, именно в силу обращения к «мистической русской душе» в равной мере затрагивают и интеллектуала, и простого человека. Как и в случае с Шуваловым, речь о богатой, хоть и не очевидной аллюзивности, о псевдо-первичности, «раздвоении мастера». То есть лирический герой (о чем так хорошо рассуждает в недавней статье критик Баталов[3]) в случае Дьячкова «закрывает» лишь небольшую часть личности автора. Приведем его самое известное и скандальное порождение, чтобы напомнить. Потому что, да, «скандальность», как и призвук высоковольтной линии «Есенин – Рыжий», – в данном случае сама собой подразумевается.

Неземную невинность

проспала навсегда…

Понимаете, свинство

быть невинной, когда

изо всей «параллели»

ты одна не как все…

И горели, горели

две заколки в косе.

 

«И горели, горели

две полночных звезды».

Не ждала, в самом деле,

ниоткуда беды.

 

А была бы небесна,

а была бы чиста,

а была бы невеста

Иисуса Христа.

Впрочем, генезис, связанный с народной песней-покаянием, предполагающей не столь уж богатый словарь, даже некоторую образную неаккуратность, был доведен до определенного совершенства в духовной поэзии Дьячкова, написанной позже. Когда уже автор напрямую отказался от «опрощения» и откровенно стал эксплуатировать книжность – хотя, надо отдать ему должное, очень удачно. Есть выражение кинематографистов: если вам хочется расправиться с кинозлодеем, значит, актер талантлив. Сила Дьячкова иногда именно в том, в чем и его слабость – он слишком верно следует заветам своего наставника, вследствие чего параллельно его собственным стихам автоматически фоном звучат и шедевры кузнецовские. Никто не предлагает сравнивать – но это не предложение.

Увы, стихи не протокол,

а потому поверьте на́ слово.

Вчера по улице я шёл,

навстречу мне Катюша Маслова.

Я соблазнил её тогда,

когда нам было по шестнадцать.

Не только не боясь блуда,

но и гордясь им, если вкратце.

 

Как подурнела, как пьяна!

Шла, головы не поднимая...

И в этом есть моя вина,

ещё какая!..

 

Я не пойду за ней в тюрьму,

тем паче не возьму суму,

тем паче не подам ей сумму.

Но в воскресенье своему

духовнику шпаргалку суну.

 

И выдавлю словами гной,

а он, накрыв епитрахилью,

прочтёт молитву надо мной,

и боль утихнет, станет былью.

 

Боль станет былью.

Николай Дегтерев — печальный философ

Николай Дегтерев – «золотая вертикаль» группы, воплощенное ее кредо. Он одновременно «прорабатывает» все ее постулаты, но в то же время не возвышается существенно над заданной конструкцией. Богоискатель с прицелом на семейственность, он вряд ли мог бы написать шуваловское: «Я очень плохо понимаю, // Зачем вообще мы вместе спим». Печальный философ, он бы не включил брань и вульгаризмы в стихи, посвященные храму, – конек Дьячкова, играющего на контрастах. С первым его объединяет неторопливый лиризм, со вторым – символ веры, но ближе он к третьему, самому «опрощенному» участнику Александру Иванову. Темы его, как и у Иванова, просты: сиротство, бедность, одиночество (вдвоем), неприятие капиталистического мира перепотребления, но в то же время и отсутствие тяготения к «духовной рафинированности». Иванов, о котором у нас выходила статья совсем недавно, более радикален в пессимистическом истолковании действительности, Дегтерев же истинный христианин и не теряет надежды.

Мой друг, мне снится иногда

Мой двор и детские качели.

Они качаются тогда,

Поскрипывая еле-еле.

 

Дорога снится в шуме дня.

И каждый раз так происходит:

Дорогой той, забыв меня,

Мои родители уходят

 

И пропадают без следа.

Качель застонет и споткнётся.

И никогда, и никогда

Мне их догнать не удаётся.

 

Занимаясь поиском очевидных влияний со стороны Мандельштама, Есенина и Рыжего, мы рискуем упустить самую важную особенность лирики Дегтерева, обуславливающую и его художественный минимализм, – ее обращенность к простому человеку, не к народу. Это скорее тихая, хоть и не всегда очевидная проповедь-исповедь, у Иванова доходящая до жалобы-стенания, чаще женскому собеседнику. «Интимное обращение» было введено в широкий оборот Есениным, снижено и превращено в «по секрету всему свету» Рыжим, а советской поэзией – несколько обесценено в силу клишированного использования. У Дегтерева оно становится способом поделиться сокровенным, сказать другому, что он его брат, но не в социалистическом смысле, а во Христе.

Постперестроечный герой на скудеющем пространстве, когда-то покрытом «руинами более развитой цивилизации», с ветшающими, девальвирующими ценностями всех сортов, посреди экспансии кока-колы и одноразовой дружбы, ищет путь к Богу, но не в книжности, в размахе русской души («Не согрешишь – не покаешься») и не в скиту, а среди людей. И находятся близкие.

Как страшно, Господи, любить и умирать!

Как страшно мучиться такими тайнами!

Глаза в глаза смотреть и рук не разжимать,

И даже там, за гробом, рук не разжимать,

Затем, что были мы родными, неслучайными…

Скажи мне, Господи, зачем ещё дрожу,

Чего ещё от жизни жду хорошего,

Когда нигде, за исключеньем прошлого,

Я сам себя уже не нахожу.

 

Александр Иванов — новый народник

Лирик Александр Иванов, недавно выпустивший сольный сборник «Огонь одиночества»[4], максимально близок представляемому им «простому человеку», «рабочему», у которого, скорее всего, смутное понятие о классической литературе, он слабо разбирается в новых моделях смартфонов, живет в глубинке, и, чтобы донести к нему живое слово, потребуется немало усилий с обеих сторон. Подобно Дегтереву, Иванов тяготеет даже к крайней простоте языка, умышленной грубоватости образов (мы невольно вспоминаем народников, пытающихся достучаться до провинциальных тружеников), доминирующий мотив его – пронзительная минорность бытия. Творчество Иванова более интересно как явление, нежели ласкает слух в эстетическом смысле – буквально пребывая на грани между художественностью и намеренным нивелированием ее. В каком-то смысле он спустился глубже всех своих сотоварищей в историческую традицию, потому что его тексты нисходят и к Никитину, и к работной песне, трудовому фольклору XVIII-XIX веков.

Я видел всех своих родных,

и я летел день ото дня.

Я вновь был с бабушкой в лесу,

где ветер с палкой догонял.

 

Я пролетал над детством, где

мы с другом шли за летом вслед,

разоблачали облака:

кто видел лодку, кто мопед.

 

Я видел свой усталый дом,

и рожу пьяного отца,

и слезы матери, и страх

в моих с сестрой немых сердцах…

 

По словам Григория Шувалова, ближе к концу 2010-х годов группа ослабила внутренние связи из-за географической разобщенности. Пути поэтов разошлись, но в то же время эволюционировали, определились, как и сами авторы вошли в пору зрелости. У всех участников вышли самостоятельные книги: «Весточка» Григория Шувалова (2017), «Перелом души» Александра Дьячкова[5] (2013), «Часовой мастер» Николая Дегтерева (2016) и, наконец, «Огонь одиночества» Александра Иванова (2023)[6]. Поэтому сегодня можно справедливо сказать, что материнское гнездо еще не окончательно опустело, однако оно все более условно, оберегаемо как память. Каким будет дальше творчество поэтов круга «Разговора», возникшего на неоднородном основании постперестроечных свобод, несущего веру, как единственный штандарт, и печаль о немудреном прошлом своих земель, как драгоценное наследство, чем ответит оно на вызовы эпохи, – нам еще предстоит узнать.

   

---

[1] Не стоит путать Александра Дьячкова с его современником, поэтом Алексеем Дьячковым (1971 г.р.) из Тульской области.

[2] Строго говоря, сначала в группу входил еще московский поэт Андрей Ставцев, в дальнейшем, видимо, писавший вне ее русла.

[3]  https://prolitcult.ru/batalov-liricheskiy-geroy

[4] См. нашу статью: https://textura.club/ne-dolzhen-byt-ochen-neschastnym/

[5] Впрочем, для А. Дьячкова это был далеко не первый сборник.

[6] Сеть сообщает нам, что у пятого поэта группы, Андрея Ставцева, впоследствии выходила только книга переводов – возможно, нет информации.