Николай Глазков: небывалый классик и новатор

Николай Иванович Глазков родился 30 января 1919 года в городе Лысково Нижегородской губернии в семье адвоката и школьной учительницы. В 1923 году семья переехала в Москву, на Арбат.

Глазков начал писать стихи в 13 лет, но, по собственно признанию, «когда увидел, что они очень быстро рифмуются, то испугался и прекратил». Поэзию на время заменили шахматы. Подросток мечтал стать чемпионом мира, но дальше первого разряда дело не пошло. Вскоре вернулись стихи, где он и стал настоящим гроссмейстером.

В 1938 году Глазков поступил на литфак Московского государственного педагогического института (тогда – им. А.С. Бубнова). Там вместе с Юлианом Долгиным основал течение небывализма и выпустил два рукописных сборника, за что в итоге был отчислен. По ходатайству Николая Асеева его приняли в Литинститут, но и здесь удалось продержаться всего год. Свое образование Глазков закончил третьекурсником Горьковского пединститута, по укороченной из-за войны программе. От призыва на фронт удалось получить освобождение по состоянию здоровья. Поэт некоторое время работал сельским учителем на родной Нижегородчине, а весной 1944-го вернулся в Москву.

К этому времени Николай Глазков уже успел стать поэтом-легендой. Однако его не печатали: стихи заучивались наизусть, ходили в списках, выходили в рукописных (самиздатовских) сборниках. Перелом наступил только в конце 1940-х. Началом официальной советской карьеры принято считать публикацию в журнале «Октябрь» летом 1949 года. Первая книга, «Моя эстрада», увидела свет в 1957-м. Всего при жизни Глазкова вышло 13 поэтических сборников, из них три – «Неповторимость», «Первозданность» и «Избранные стихи» – появились в последний, юбилейный год поэта. Николай Иванович Глазков умер 1 октября 1979 года. Похоронен в Москве на Востряковском кладбище.

1. Сколько было поэтов Глазковых?

Разумеется, речь не о тезках или однофамильцах. Речь о том, что читателю в самом деле приходится иметь дело как минимум с двумя Николаями Глазковыми. Первый – это «поэт изустной славы» (выражение писательницы Ричи Достян), герой самиздата или, как иногда говорил сам Николай Иванович, автор этого термина, «самсебяиздата».

Все самые известные стихи Глазков действительно написал приблизительно за первые 10 лет своего творческого пути, с 1938 по 1947 годы. Последующие 30 лет – своего рода жизнь после смерти. По воспоминаниям приятельницы поэта Музы Павловой, он сказал однажды своим собратьям по цеху: «Счастливые вы, вам, чтобы напечататься, нужно писать, как можно лучше, а мне – как можно хуже». Это «как можно хуже» проявилось уже в публикации в журнале «Октябрь» в 1949 году, например, в стихотворении «Миллионеры». Глазков сравнивает в нем американского бездельника, получившего в наследство миллион долларов, и советского летчика, налетавшего миллион часов. Американец мечтает о новой войне, чтобы скупить по дешевке весь мир, тогда как «Любовью богат беспредельной / К стране своей СССР / Весёлый, отважный и дельный / Советской миллионер». Чтобы начать печататься, пришлось нацепить на себя маску «идиота, зазубрившего лозунги начальства» (выражение Льва Лосева).

Проблема, однако, в том, что у Глазкова и после 1949 года рождались замечательные, вовсе не масочные стихи. Когда составлением посмертных сборников поэта занимались сначала его жена, Росина Моисеевна («Автопортрет», 1984), а затем сын Николай («Хихимора», 2007), они не проводили таких жестких демаркационных линий между ранним изустным и поздним печатным Глазковым, как это делают исследователи – например, замечательный биограф поэта Ирина Винокурова («"Всего лишь гений…" Судьба Николая Глазкова», 2008). Тем не менее, советский Глазков сегодня так же мало известен широкому современному читателю, как мало он был известен широкому советскому читателю в своей самиздатовской ипостаси.

А между тем, есть еще и третий Глазков – автор дружеских посланий, дарственных надписей на книгах, коротких экспромтов на открытках и пространных поэм в нескольких письмах. А между тем именно такого Глазкова один из друзей, Лазарь Шерешевский, считал самым серьезным и сокровенным из трех воплощений поэта. Иными словами, перед нами действительно небывалый – такой, которого еще предстоит открыть.

2. Что составляло основу небывализма?

Еще раз (см. выше в биографической справке к этой заметке): небывализм был придуман Глазковым вместе с приятелем и однокашником по МГПИ Юлианом Долгиным. Долгин выступил в качестве теоретика нового течения. Образцы поэтической продукции предоставлял Глазков. В основу небывализма были положены алогизм, примитив, экспрессия и дисгармония. Примитив, например, иллюстрировался стихотворением «Евгений Онегин»:

Онегина любила Таня,
Но он Татьяну не любил,
А друга Ленского убил
И утонул в своих скитаньях.

Потом он снова Таню встретил
И ей признался, но она
Нашла супруга в высшем свете
И будет век ему верна.

Экспрессия, по мысли Долгина, наиболее яркое выражение нашла в стихотворении «Гоген»:

Её зовут Вайраумати.
Буйволы бегут.
А я её не на кровати,
А на берегу.

Пускай все ветры веют с веста
На парус кораблю,
Она моя невеста –
И я её люблю.

Из-за явной нехватки единомышленников, которые могли бы сделать течение более представительным, Глазков придумал себе двойника – крестьянского поэта Петра Васькова. В коллективный сборник из его стихов отобрали, впрочем, немногое. Вот один из самых выразительных текстов:

Куда зовёшь меня, соха, ты!
Выходит солнце из-за хаты.
Восход – обратное заката,
А я рождён, чтоб песни петь.

Поля раскинулись покаты,
Что с самолёта, как плакаты.
Да этак можно опупеть!

Сборник назывался «Расплавленный висмут. Творический зшиток синусоиды небывалистов». «Творический» – значит «творческий», понятно, а «зшиток» – значит «тетрадь» по-украински.

В 1939 году Глазков написал еще и несколько поэтических манифестов небывализма. Разрядкой в них выделялись самые важные тезисы, например, такие: «Нет приятнее музыки звоны / Разбиваемого стекла». Был и короткий манифест в прозе, предпосланный рукописному альманаху «Настоящих и лучших», который был выпущен совместно с другим однокашником по МГПИ Алексеем Терновским:

Поэтическое здание веков – небоскрёб.
Пушкин и классика – фундамент.
Блок, Гумилёв, Хлебников, Маяковский, Пастернак – лучшие этажи.
Мы – строители очередного этажа, в настоящее время самого верхнего.

И без имен Хлебникова и Маяковского понятно, что небывализм наследовал напрямую русскому футуризму. Даже лояльное отношение к Пушкину и классике не должно вводить в заблуждение: в первоначальной редакции манифеста было сказано, что в фундаментах домов люди не живут. В целом же, по справедливому замечанию И. Винокуровой, эти документы служат связующим звеном между манифестами обэриутов и лианозовцев – и это очень важно для поэтической генеалогии Глазкова. Наследник Маяковского и Хлебникова, современник, собрат и даже учитель фронтовых поэтов – Сергея Наровчатова, Михаила Кульчицкого, Михаила Луконина, Бориса Слуцкого, Давида Самойлова – он стал предтечей не только лианозовцев, например, Холина с его барачной поэзией, но и поэтов оттепели (в первую очередь Евгения Евтушенко), и даже московских концептуалистов. Во всяком случае, маску советского «идиота, зазубрившего лозунги начальства», потом с успехом примерит на себя Дмитрий Александрович Пригов.

3. Что такое Поэтоград Николая Глазкова?

Все просто: это его поэтическая утопия, сродни хлебниковскому Ладомиру. Образ Поэтограда возникает в стихах с начала 1940-х. Так называется и третья, «официальная», поэтическая книга Глазкова. В сборнике «Самые мои стихи» (М.: Слово/Slovo, 1995) воспроизведен нарисованный поэтом план Поэтограда. На нем обозначены маяк Маяковского, набережная Хлебникова, аэродром Каменского, ул. Пастернака, бульвар Глазкова, огород Васькова (того самого глазковского двойника, крестьянского поэта), тупик Кумача. Кроме того, в Поэтограде имелось 13 общежитий, 31 ресторан, 45 пивных, 64 журнала, 75 издательств,
3 сумасшедших дома – «для прозаиков, для критиков и для редакторов».

В отличие от Хлебникова, который к Ладомиру относился серьезно, Глазков всегда сомневался в реализуемости своей утопии. Более того, и Лебедев-Кумач не был таким уж «тупиком»: у него Глазков умел ценить удачные строки («Она меня утюгом, / А я её матюгом», а также знаменитое «Без бумажки – ты букашка, / А с бумажкой – человек!»). Да и редакторов поэт со временем перестал считать сумасшедшими. Его главная заповедь коллегам звучит так: «Пиши чаще, но меньше. Черкай!» Не отсюда ли происходит название современного бестселлера для редакторов «Пиши, сокращай»? Глазков даже уточнил известную максиму Антона Чехова и всегда подчеркивал, что краткость – единственная «сестра таланта».

Все это, впрочем, не мешало Глазкову считать себя юродивым Поэтограда, называть поэтов особой нацией – нацией настоящих и лучших, и проповедовать: «Или прямо, или криво / Или наугад, / Все пути ведут не к Риму, / а в Поэтоград».

4. Чувствовал ли поэт себя виноватым из-за того, что не пошел на войну?

Конечно, да. В поэме «Дорога далека» (1942) есть такие строки:

Был снег, и дождь, и снег с дождём,
И ветер выл в трубе.
От армии освобождён
Я по статье 3-б.

Это 3-б означало диагноз «циклофрения» или «циклотимия», то есть патологические изменения настроения в виде отдельных приступов, которые разделяются промежутками полноценного психического здоровья. По версии И. Винокуровой, справку об освобождении Глазков получил при содействии матери одного из своих школьных друзей, работавшей психиатром в районной поликлинике.

Поэт, конечно, отличался некоторыми странностями в поведении, скажем, не мог шагать в ногу на уроках по строевой подготовке, ходил всю жизнь в ботинках без шнурков, а то и в домашних тапочках (прямо по улице), запросто рекомендовался при знакомстве гением и пр. Но все это было скорее фрондой, чем настоящим расстройством психики. Биограф допускает, что при постановке диагноза имела место «врачебная натяжка, подобная той, какую совершил в свое время врач-психиатр В.Я. Анфимов, исследовавший Хлебникова и признавший поэта негодным к армейской службе». Глазков не сомневался, что на фронте его убьют. Но он хотел не просто выжить, он хотел сохранить себя для поэзии. Показательно, что в письмах с фронта друзья-поэты ни единым словом его не укорили. Они только все время просили новых стихов.

Впрочем, о мотивах своего поведения Глазков всегда говорил прямо – и в стихах, и в дружеских беседах. Наум Коржавин вспоминал: «Настроен Коля был очень патриотично, но при этом идти на фронт явно не хотел. Причина этому была проста, ни за что другое не выдавалась, а всегда обнажалась с предельной откровенностью: "Али забоялси?" – Забоялси!"…»

На фронте погибли друзья-поэты – Михаил Кульчицкий и Павел Коган, пропал без вести брат Григорий. Все это не могло не внушать Глазкову чувства вины. Но вину, по крайней мере в стихах, удалось преодолеть. В поэме «Фантастические годы» (1944) автор признается, что в тылу его дорога поначалу «в тупик зашла и на мель», но сразу за этим следует:

Но мель не мель, и тупик не тупик,
И есть для меня места,
И голову не размозжу о бык
Какого-нибудь моста.

И сколько бы ни было всех тех ран,
Дороги мои верны...
Я не был на фронте, но я ветеран
Отечественной войны!

Ветеран ветераном, но само по себе желание размозжить голову о бык какого-нибудь моста о чувстве вины говорит весьма красноречиво. Между прочим, в этой же поэме Глазков предсказал самоубийство Гитлера и окончание Второй Мировой в сентябре (именно так!) 1945 года.

5. Можно ли считать Глазкова цитатным поэтом?

Так его определил в своих мемуарах Николай Шахбазов. Это определение неоднозначно. С одной стороны, перед нами явная похвала – на цитаты обычно расходятся классики. С другой, возникает вопрос: а что делать с поэмами Глазкова? С его драматическими произведениями? Пародиями, баснями, акростихами? С поэтическим травелогами, наконец?

Если перед нами поэт цитаты, то главным у него следует признать знаменитые «краткостишья» в четыре строки или даже двустишия вроде «Всё, что описательно, / То необязательно». Но тут снова вопрос: как быть с тем фактом, что самые известные из них зачастую оказываются встроены как раз в поэмы или развернутые лирические стихотворения? Знаменитое «Живу в своей квартире / Тем, что пилю дрова. / Арбат, 44, / Квартира 22» – строфа из поэмы «На взятие Поэтограда» (1944). Следующая же строфа служит чем-то вроде опровержения: «А смысл не в этом: / Москва, Арбат. / Мой путь неведом, / А не обратн». Дальше вообще начинается про Великую Отечественную войну и грядущую победу. Финальный катрен, однако, опять-таки часто цитируется как самостоятельное краткостишье (см. воспоминания Лидии Либединской):

И тебя зачислят в книгу
Небывалых стихотворцев,
И меня причислят к лику
Николаев Чудотворцев.

Та же самая ситуация с тем же самым Николаем Чудотворцем возникает и в отношении «Любвеографической поэмы», из которой опять-таки чаще всего цитируют только это:

Я не гегельянец,
Я генийльянец,
Николай Чудотворец,
Император страниц.

И снова все неоднозначно. Поэма существует как минимум в двух вариантах – 1941 и 1942 годов. Мы процитировали краткостишье из более поздней редакции. В ранней цитата еще не родилась, текст выглядит совсем по-другому:

Я не гегельянец,
Но я гений пьяниц.
Превратив в вино, выпиваю ночь.
Поднимаю тост
За развратниц и пьяниц,
Не желающих воду в ступе толочь…

Что же делать? Видимо, вот это: смириться, что бесспорный классик и гений Николай Глазков – действительно небывалый поэт. Именно в том смысле, в каком мы говорили о нем с самого начала: поэт еще не случившийся, не открытый. А вернее, так: случающийся каждый раз заново. У каждого читателя. При каждом новом прочтении.